Беспощадный театр Любови Ворожцовой

Как рождаются главные роли.

Тем, кто смотрел "Три толстяка" в екатеринбургском ТЮЗе, повезло увидеть, как Любовь Ворожцова кружится по сцене на пуантах. Наверное, писатель Юрий Олеша такой и представлял себе тетушку Ганимед, аплодировать которой можно только стоя или преклонив колено.

Эта миниатюрная, изящная, искристая актриса служит в детском театре с 1966 года. В 77-м году первый секретарь Свердловского обкома КПСС Ельцин вручал ей Ключ от нового здания ТЮЗа.

Беседа на "Творческой кухне Уралинформбюро" превратилась в моноспектакль народной артистки России. Он состоялся еще весной, и понадобилось время, чтобы переосмыслить услышанное и выбрать из долгого разговора самые выразительные сцены.

– Недавно после спектакля "Ретро" мне подарили такие красивые белые хризантемы. Они простояли больше месяца, и вдруг стали появляться новые бутоны, и вот больше двух недель стоят эти уже новые цветы…

– Значит, нравится цветам у вас…

– Вы знаете, просто я за ними ухаживаю и с ними разговариваю (смеется), дурацкая привычка разговаривать с цветами.

– Вот о цветах. Вы как-то рассказывали, что была премьера "Нахаленка" и сверху вас осыпали розами, а вы изранили ноги в кровь. Мне кажется, что это очень точная метафора работы актера: ты улыбаешься, как будто у тебя все легко и прекрасно, а на самом деле ты…

– Да, идешь по шипам. Знаете, я считаю, что Нахаленок (премьера состоялась в 1974 году. Здесь и далее – прим. ред.) – это одна из лучших моих ролей. Когда рождался спектакль, я уже играла лирических героинь, мальчиков, Малыша в "Карлсоне". А тут – Шолохов, гражданская война, трагедия… В этой постановке была сцена, когда красноармейцы ввозят во двор телегу с телом отца моего Нахаленка.

"Нахаленок". Фото из архива Любови Ворожцовой

Режиссер поставил мне задачу: показать, как этот ребенок, мой Мишка, осознает, что произошло – вот этот слом внутренний, трагедию. Нужно было это очень точно сыграть. Я тогда много думала, что чувствует ребенок, который оказался в такой ситуации, чувствовала, что на сцене у меня все не то, не получается. И вот я сплю, – когда уходишь из театра, процесс же не останавливается, мозг не отдыхает, – и мне снится сон, как я должна это сыграть. Выходит ребенок на крыльцо, увидел эту телегу с папой (присматриваясь) – что там такое? Меня для этой роли морили коричневой морилкой, дети – они же круглый день на солнце, загорелые. Веснушки, выгоревший парик, и я в одной рубашке бегу к этой телеге… Отец лежит, почему он лежит? Я пытаюсь его потрогать, и вдруг все понимаю: "Батянька… батянька"… И вот это осознание – что-то произошло…

Все мои коллеги говорят, что не могли смотреть на это без слез, невозможно было, вот почему они после этого решили устроить такой цветочный дождь.

– Слезы зрителя в театре обычно – "знак качества" постановки. А как вы считаете, дети должны плакать в театре? Нужно добиваться от них именно этих эмоций?

– У нас у всех разная психика. Один ребенок – эмоциональный, может заплакать. А у другого, наоборот – он, как цветок, пришел открытый, получил эту информацию, а потом закрывается для того, чтобы дома переварить то, что его задело. У него идет мыслительный процесс, переработка того, что он получил. Дети, как лакмусовая бумага, все в себя впитывают. Взрослый, если ему не нравится, может интеллигентно дотерпеть, досидеть, промолчать, а потом выйти и сказать: слава Богу, что все закончилось! Дети не терпят фальши.

Вот тетушка Ганимед в "Трех толстяках", когда я в кошмарном сне доктора на пуантах выхожу…

Фото с сайта ТЮЗа Екатеринбурга

– Это очень яркая сцена.

– Я когда-то занималась классическим танцем, и в свои 50 лет на юбилейном вечере танцевала па-де-де из "Лебединого озера" – хотя это громко сказано, конечно, па-де-де… Но я с солистом, заслуженным артистом Юрием Веденеевым станцевала. Номер был сделан за три дня, и пуанты мне принесли утром, а вечером – юбилей…

Так вот, когда стали работать над "Тремя толстяками", обсуждали с режиссером, как показать, что это – кошмарный сон, я предложила выйти на пуантах.

– А! Так это вы и придумали!

– Ну да. Моя героиня все время носится за ним с зонтиком "Доктор! Вы забыли свой зонт! Доктор!" И вот в кошмарном сне она снится ему тоже с этим зонтом. И дети в этом месте аплодируют, вы представляете? А в финале, когда уже всё, заканчивается спектакль, все радуются, революция, свершилось, победили трех толстяков, я кричу ему: "Доктор! Наконец-то я нашла вас! Вот ваш зонт!" И в этом месте – тоже аплодисменты каждый раз (смеется).

– Зачем ребенку театр сегодня, когда есть столько всего – компьютеры, разные гаджеты…

– Театр – это живое искусство. Сила театра в том, что это – чудо, оно сейчас, на твоих глазах происходит.

Я очень люблю смотреть спектакли не по одному разу, актеры ведь – живые люди, сегодня он не очень хорошо себя чувствует, а завтра, наоборот, в нем все клокочет. Когда готовлюсь к спектаклю, настраиваюсь, чтобы эту волну поймать и себя немножечко разбудить – иногда слушаю хорошую музыку или какие-то песни, которые вызывают во мне нужный ассоциативный ряд.

Спектакль "Эшелон", режиссер Ксения Кузнецова

Это похоже на то, как музыканты настраивают свои инструменты, подкручивают колки у скрипки или гитары. Мы, артисты, тоже настраиваем свое тело, душу, мы ее расшевеливаем, это наш инструмент. Нельзя выйти на сцену и что-то сыграть, не настроившись, должно быть желание со зрителем поделиться своей болью или радостью…

Профессия наша настолько интересна и настолько сложна, что я не знаю иногда, что со мной происходит.

– А что делать, когда нет настроения, что-то болит или давление?

– Ой! У меня довольно долго была серьезная проблема со здоровьем. Не буду вдаваться в подробности, но в моменты кризисов я буквально силой заставляла себя подняться, принимала контрастный душ, ехала в театр и отыгрывала спектакль. А если это, например, "Оскар и розовая дама" – моноспектакль, я там почти три часа на сцене. Выхожу, меня качает, я думаю: о! Это для роли хорошо, ведь Оскар – больной мальчик. Полтора часа отыграла – антракт, сижу – просто умираю, все плывет. Думаю: нет, не дождетесь, беру себя и тоже одной силой воли второй акт отыгрываю. И это ведь не только у меня, так у многих – человек, превозмогая физическое нездоровье, выходит на сцену, и сцена лечит!

– Время – насколько оно влияет на то, что вы играете? Вот, например, "Три толстяка" – это звучит сейчас как политически острая вещь…

– Если мы не будем ничего современного вкладывать, то на нас просто перестанут смотреть, будет скучно. Вот я смотрю "Войну и мир" вахтанговцев (премьера состоялась 8 ноября 2021 года). Все мы прекрасно знаем это произведение. Но режиссер Римас Туминас находит такие смыслы и так компонует это произведение, что оно смотрится невероятно современно. Монолог Николая Ростова пробирает просто до дрожи: "Зачем эта война? Там гибнут люди, здесь гибнут люди, остановитесь! Вы же не хотите умирать! Я тоже не хочу!" Я сидела в четвертом ряду, у меня мурашки бегали, а в какой-то момент слезы полились.

Это все от режиссера зависит. Мы, артисты, – очень зависимые. Вот гениальный режиссер – некоторые задачи он артистам поставил в этом спектакле очень непростые. Вроде, ну что там "Война и мир", это – классика. А он способ существования артистов выбрал немножечко иной, не традиционный. Это выражается в особом пафосе или реакции артиста. Вот Пьер играет – и это просто вулкан, непривычно, когда артист, причем такой плотной комплекции, носится по сцене. И ты понимаешь, Пьер носится, потому что испытывает внутреннее смятение, как-то это нужно выразить, то, что у него внутри кипит, его сомнения. Любовь к Наташе уже возникла, и как он не может с собой справится, совладать со своей внутренней энергией. Смотришь на него и думаешь: так бы хотелось поработать именно с такими режиссерами, с талантливыми.

В моей жизни было много режиссеров, но зачастую приходилось роли делать самой… А иногда ведь даже не надо артисту ничего объяснять, иногда достаточно сказать: знаешь, в этом месте у тебя должно родиться вот то-то и какой-то манок дать. Ты зацепился за эту какую-то его маленькую подсказку, маночек, и у тебя уже пошло в голове – рой мыслей. И вот ты уже не спишь ночами, думаешь, котел этот варится, варится – и пошел парок. Вот это самое интересное в профессии. Иногда плачешь ночами. Вот в "Нахаленке", когда у меня не получалась та сцена, у меня подушка была мокрая от слез. Я думала тогда: господи, я должна придумать, я не могу иначе, это должно получиться, ну, должна же я придумать, боженька, Святой Николай, помоги мне!

– Вы говорите, не хватает вам таких режиссеров… В ТЮЗе есть режиссеры?

– У нас очень много хороших было режиссеров. Когда я пришла в этот театр, тут был Юрий Ефимович Жигульский, он был моим учителем…

Юрий Жигульский слева. Фото из архива Любови Ворожцовой

– Это большой был режиссер?

– Он был талантливый, не только как режиссер, но и организатор. Он умел сплотить вокруг себя людей. Главные режиссеры обычно не любят, чтобы кто-то пришел в театр и создал что-то более высокое, чем они сами. А Юрий Ефимович не боялся никогда приглашать других художников, это его достоинство, и многие режиссеры говорили: Жигульский – супер просто.

– Удивительно, что он вас увидел девочкой и сразу понял, кто перед ним.

– Я тогда была такая маленькая – мало того, что мне 16 лет, я еще физически была маленькая, с косичкой – ребенок, что с него взять. Выглядела я лет на семь от силы. Был случай, на втором что ли курсе, я чуть-чуть себе реснички подкрасила, еду в трамвае, и женщина говорит на весь трамвай: нет, ну надо же, уже дети красятся! Это что же такое! Я говорю: тише, тише, я взрослая (смеется).

Первоклассник Петров – первая роль Любови Ворожцовой в театре. "Первая премьера", режиссер Юрий Жигульский. На обороте фотографии – его автограф

– Ваш курс ведь был экспериментальным – я имею в виду, что набирали не только выпускников, но и после 8–9 классов. Почему вы решили поступать в театральное да еще и так спешили там оказаться?

– Недавно, к сожалению, умерла моя первая учительница, мы всю жизнь дружили, часто созванивались. Она мне рассказывала: все дети как дети, бегают, носятся на перемене. Любочка берет табуреточку, ставит у окошка, встает и начинает петь частушки или читать стихи. Все говорили: ну вот, артистка растет. Так что выбора у меня не было.

С детства я занималась в разных кружках, пробовала себя в разных жанрах. И в конце концов оказалась в театральном коллективе в серовском Дворце металлургов. Там был замечательный педагог – режиссер Владимир Басалаев. И он мне как-то сказал: "Любочка у тебя дар, тебе надо поступать". Он же дал мне важный совет: "Сумей сохранить в себе то, что в тебе есть, никогда не забывай, что тебя в детстве ранило, что тебя радовало, от чего тебе было обидно. Это все потом тебе пригодится в твоих ролях". Мне это, кстати, и в жизни пригодилось, не только в театре.

Ну а поскольку в амплуа сомнений не было, век травести – короток, я недолго думая и поехала покорять Свердловск.

– Почему Жигульскому не удалось в свое время переманить вас в Москву?

– Это тоже была целая история. После того, как "Нахаленок" получил такой успех, приезжала комиссия, нас смотрели, выяснилось, что это лучший спектакль года. У меня – лучшая роль года. Нас выдвинули на госпремию…

"Нахаленок". Фото из архива Любови Ворожцовой

– А Жигульскому взамен режиссерство в московском ТЮЗе предложили…

– Да, он по секрету мне все рассказывал. Говорит: Люба, у меня выбор. Или мы получаем госпремию, или я уезжаю в Москву и тебя с собой заберу.

Когда он приехал в Москву, смотрел, смотрел… Говорит: после тебя я просто не вижу никого. Ну, кто там? Подьяпольская? Ну, она большая. Князева была уже в возрасте, тоже рвалась играть Нахаленка. В итоге он решил за три дня до премьеры вызвать меня, чтобы сразу ввести в спектакль, всю канву свердловской постановки он сохранил…

Что они тогда ему устроили – когда я приехала, там такое было! Он мне говорит: звание заслуженной артистки придет, и переедешь сюда. Я ему говорю: Юрий Ефимыч, миленький, я не перееду. Мое появление в театре и без того доставило ему много хлопот.

– Я хотела спросить, а что значит тот вопрос "Девочка, а локоточки у тебя есть?", который кто-то из больших актрис в Москве вам задал.

– Это про характер. Когда я закончила театральное училище, за мной приехал режиссер Леонид Эйдлин. Он повез меня в Москву, в Центральный детский театр, где ведущей актрисой в то время была Ирина Муравьева. В театре было много травести (театральное амплуа, актриса маленького роста, играющая детские роли). И стою я – девочка такая, маленькая, с волосиками, а там такие дамы (машет кулаком).

Честно говоря, за десять дней, которые я там была, я пересмотрела весь репертуар, смотрела и думала: у нас лучше. У нас, во-первых, атмосфера в театре была здоровая. Это был театр-дом, семья. Я осталась в Свердловске потому, что не могла предать своего учителя Юрия Жигульского.

"Золотым ключиком" в 1977 году театр открыл первый сезон в новом здании. Постановка Юрия Жигульского, 1960

"Поющий поросенок", режиссер Владимир Иванский

– Амплуа травести. Со стороны кажется: ну, что там ребенка играть, это же ребенок – ходит ручками машет… А вот вы рассказываете – выходит, все не так просто. Помню, вы говорили, Ахеджакова, например, только мальчиков играть умеет, а девочек не очень…

– Травести – это очень сложно. Не каждая артистка может работать в этом амплуа, потому что ты должен обладать особой природой понимания детской психологии. Я занималась этим очень подробно, читала очень много книжек, ходила в школы – договаривалась с директорами, приходила, садилась на последнюю парту и наблюдала за детьми, смотрела, как они друг с другом общаются в классе, как на перемене себя ведут. И в копилку наблюдений я все это складывала, складывала.

– Вы несколько лет служили в театре у Николая Коляды.

– Колю я знала давно, еще молодым, в театре драмы. Как потом выяснилось, он был моим поклонником, почему про меня и вспомнил. Он писал пьесу "Баба Шанель", рассказывал: "Я писал, писал, и вдруг там родился монолог про кошечку. И почему-то вдруг раз – и ты у меня возникла".

Я прочитала пьесу, мне понравилась моя роль, все равно у меня уже такой момент наступил, когда я думала о переходе – в ТЮЗе уже случались роли, когда я играла взрослых ("Оркестр" и "Странный мир театра"). И мне хотелось попробовать что-то новое. Для меня театр Коляды всегда был какой-то загадкой, потому что я не была там никогда, только слышала, читала.

И вот он пригласил меня на репетицию, пришла, смотрю – они уже все в костюмах, стоит на сцене стол с реквизитом. Он говорит: сейчас прочитаем – и на сцену. – ? (изображает изумление) Они выходят в костюмах, в кокошниках, он что-то говорит им, и они сразу начинают чего-то там играть. Меня это несколько озадачило, потому что я должна осознать, зачем я это делаю, что от меня требуется по действию, как происходит взаимодействие с партнерами, что я от них хочу. Это обычная практика, этот "застольный период" обычно длится несколько дней.

Потом, правда, я научилась очень быстро входить в ритм, который задает Коляда – моментально все схватывать, быстро выучивать текст. Я не спала ночами, часов до 4–5 утра готовилась, потому что мне нужно было знать текст. Многие ходят по сцене с текстом в руках, но я не могу так, мне надо работать, меня это сбивает, мне надо уже действовать, если там что-то происходит.

ТЮЗ, в гримуборной. Фото из личного архива Любови Ворожцовой

Выпустили этот спектакль, думаю, ну все, премьера. И вдруг он говорит: Люба, у меня артистка заболела очень серьезно, мне нужна в "Женитьбу" Агафья Тихоновна. Я говорю: Коль, ну какая я Агафья Тихоновна? Ну, во-первых, возраст уже у меня все-таки, мне за 60.

– Ты Агафья Тихоновна, вот я тебя вижу и всё! Соглашайся!

Это был сентябрь, а в январе мы повезли эту постановку в Москву. Я сыграла всего один или два спектакля – это был срочный ввод, большой стресс. Они-то уже много лет его играют. Ну, ничего, Митта (кинорежиссер) потом мне ручки целовал, сказал: вы, очень интересная Агафья Тихоновна!

И так пошло, пошло, пошло, и я такое количество ролей у него переиграла.

– Этот опыт после детского репертуара стал какой-то отдушиной для вас?

– Я благодарна Коляде, что я смогла сделать настоящий переход в характерные роли, потому что в своем театре я бы их не сыграла – репертуар другой.

С Владимиром Сизовым. Фото Надежды Медведевой из архива Любови Ворожцовой

Что я про себя поняла: оказывается, я это могу. Например, в спектакле "Змея золотая" я играла женщину, которая вышла из тюрьмы. Я там курила папиросы, хотя в жизни никогда не курила.

– То есть играли полную противоположность самой себе.

– Полнейшую! И в какой-то момент вдруг я понимаю, что вот то, что мне не свойственно в жизни, я открываю этот колодец, и оказывается, оно там, во мне, есть! И я что-то из этого колодца черпаю, черпаю, черпаю!

Сидят артисты в зале колядовские, ухахатываются надо мной: Любовь Эвальдовна, из ваших уст это что-то невообразимое!

– То есть все пришли смотреть, как Ворожцова матерится…

– Да-да. Ну, во-первых, мне сначала дали сигарету, и я моментально задохнулась. Коляда говорит: "Беломорканал" чище, давай попробуем "Беломорканал".

Я говорю: а вот "Беломорканал" попробую, потому что я знаю, как с ним обращаться. И для приспособления актерского мне это очень было нужно – зацепочка такая, как я эту папиросу достаю из портсигара, как я ее раскручиваю. Вдруг я вспомнила, как папа это делал. И это мне очень помогло, когда я произношу текст или слушаю партнера.

И вот они надо мной хохочут, что я материться не могу, и меня это так разозлило. Я думаю: ах вы, такие-сякие! Я не могу! И сказала все, что от меня требовал режиссер – в зале тишина… (Долгая пауза, потом шепотом) "Ну, Любовь Эвальдовна, оказывается, вы и такая можете быть…" Я говорю: "Это я просто на вас рассердилась, я сама не знала, что я на такое способна". А Коляда улыбается: "Так я это из тебя и пытался вытащить".

– Один и тот же спектакль идет много лет, как себя настроить? Кто-то из актеров говорит, что интереснее репетировать, чем потом играть спектакль.

– Репетиционный период интересен, потому что это – поиск, это – познание себя и создание нового образа. Но я люблю играть спектакли. Вот то же "Ретро". "Как вас зовут дорогая? Нина. Красивое имя". Открываю сумочку и пытаюсь достать сигареты. "Вы курите?" – "Нет, а вы?" – (убирает пачку обратно в клатч) "Бросила… Но я люблю подержать сигарету в руках"… И какая сразу реакция идет! Вот эта волна, взаимосвязь эта! Репетировать – одно, а пополняться, наполняться этой энергией и любовью зрителей…

– Вы чувствуете? Этот поток идет на сцену?

– Конечно! Это как любой смазочный материал – шестеренки если не смазывать, они же в конце концов перестанут крутиться. А когда ты получаешь вот эту энергию и эту любовь, она тебя подпитывает и дает тебе какой-то импульс все это продолжать…

"Ретро", режиссер Павел Пронин. С Любовью Иванской и Любовью Ревякиной. Фото: сайт Серовского театра драмы

Я люблю свою Розу Александровну (бывшая балерина, героиня в спектакле "Ретро"). Есть роли, которые тебя по-настоящему греют.

Или как-то я по улице иду: Ой, а я вас знаю! Ой, да вы же Любовь Ворожцова, ваш голос я никогда не забуду! – Это мужчина, слегка пьяненький, с компанией мужичков шел с пивком в парке у Оперного театра в аллее посидеть у памятника Свердлову. И вдруг: – Это же Ворожцова! Это же Ворожцова!! Вы представляете, кого я встретил! Это же Ворожцова, я же "Нахаленка" смотрел не знаю сколько раз! – И упал передо мной на колени.

– Идеальная реакция зрителя.

– Так вот это когда происходит? Если бы я только репетировала, я бы этого ничего не получила. Репетиционный процесс – это зерно. А роль – вот проклюнулся маленький росточек, и вот он в процессе растет, растет, это происходит постоянно.

– Сейчас вы репетируете "Эшелон" (режиссер Ксения Кузнецова)…

– В этой постановке у меня непростая задача. Я играю еврейку, текста немного. Чтобы как-то выстроить существование на сцене, а там одновременно присутствуют 20 человек, я сама создала своей героине биографию. Я родилась еще в XIX веке (если в 1941 году у меня уже внуки и 40-летний сын, значит, мне 60 с лишним лет или чуть больше).

"Эшелон". С Василиной Борок

В какой-то момент стало ясно, что я не могу быть той классической одесской еврейкой, которые такие крикливые, с характерным говором. Тогда я попросилась в гости в семью моего друга-врача, его мама помогла мне разобраться с моей героиней. Например, она говорит: не было никакого еврейского говора, все, наоборот, пытались скрыть, что они – евреи, быть евреем было очень опасно. Какая там лексика еврейская! Все говорили на правильном русском языке. Все были очень правильные, тихие. Женщины-еврейки всем помогали, в госпиталях во время войны работали…

Она мне очень много дала для роли. По сюжету я ухожу в туалет и сижу там полчаса. Я не могла понять, что я там делаю? Что делает интеллигентная женщина так долго в туалете!? Она мне моментально отвечает: она стирает бинты. Они высохли, она пошла собирать их, скручивает сидит. Кричит "Дайте мне покой!" – это у меня реплика из туалета в этом вагоне, который моя героиня утром всегда занимает самой первой. И я тут же пошла в аптеку, купила несколько бинтов. Она мне каких-то деталей таких ценных набросала, я очень ей благодарна…

Многие находки для "Эшелона" подсказала опытная женщина-врач, которую Любовь Эвальдовна специально интервьюировала, работая над ролью

Ведь для того, чтобы что-то сыграть драматическое, нужно артисту самому пережить какие-то сложные моменты в жизни. Ассоциативный ряд у каждого свой. У старшего поколения все равно это – финишная прямая. Сколько нам еще осталось служить в театре? Кто его знает? Вот сейчас, слава Богу, такие пьесы появляются, мы заняты, а что нас дальше ждет? Вопрос.

Роль – это как ребенок, он должен родиться и встать на ножки. Если он, вроде как, уже и родился, а внутри еще не сроднился с тобой до конца – от этого переживания, бессонные ночи, потому что планку ставишь высокую, нельзя сыграть, чтобы это было просто так, это должно быть основательно. Я не могу себе позволить иначе.

Беседовала Елена МЕЗЕНОВА